class="a">{78}. Предпочитая продолжительным раундам гольфа скорость и агрессию поло, Аверелл Гарриман стал одним из лучших в стране игроков и обладателем Кубка Америки 1928 года. Он играл в составе национальной сборной США, победившей в финале считавшихся фаворитами аргентинцев. Совершенно естественно, что со временем такой человек, как Гарриман, переключился на государственную службу. В Лондоне всё та же неиссякаемая энергия и деловая смекалка помогали ему надзирать за тем, чтобы выделенные Британской империи $30 млрд{79} американской помощи расходовались по уму и наилучшим образом.

К сожалению, как показали последние месяцы, работа с советским правительством не имела ничего общего ни с привычными ему деловыми отношениями, ни даже с его рисковыми инвестициями в Советскую Россию по окончании Первой мировой войны. В американском посольстве в Москве при Гарримане ходила поговорка: «торгуя с русскими, за каждую лошадь платишь дважды»{80}. Последние полгода Гарриман пытался убедить Рузвельта в необходимости изменить подход к переговорам с Советами, но президент его доводам упорно не внимал. И демонстративный недопуск Гарримана на официальный ланч на Мальте в полной мере показывал, что мнения своего Рузвельт не изменил и менять не собирается.

И после ланча Рузвельт не снизошел до аудиенции с Гарриманом. Вместо того, чтобы обсудить со своими советниками или членами британской делегации дальнейшие планы, ради чего Черчилль, собственно, и назначил свидание на Мальте, Рузвельт с дочерью отбыли в полуторачасовое турне по острову в сопровождении губернатора Мальты и его семьи. Анна пригласила присоединиться к ним Сару Черчилль. Объезд острова стал жестом уважения к местным жителям, но отнял драгоценное время. Американской и британской делегациям той же ночью предстояло вылететь в Крым, а они до сих пор так и не провели обстоятельного обсуждения повестки предстоящей Ялтинской конференции. Пока Рузвельт катался по Мальте, Черчилль вернулся на борт «Ориона» и предался послеобеденному сну. Так что, как бы Гарриман ни пытался оказать влияние на ход событий, пока всё шло к тому, что в Ялте он будет довольствоваться только обществом дочери Кэти.

Гарриман далеко не впервые за годы войны замечал за Рузвельтом склонность увиливать от прямых решений серьёзных проблем. В начале конфликта, считал Гарриман, президент явно недооценивал масштаб исходящей от нацистов угрозы, в частности, тот факт, что их ВМС – кригсмарине – по мнению Гарримана, имели подавляющее преимущество на море, и немцы вполне могли сломить сопротивление Великобритании. Ленд-лиз, конечно, был замыслом блестящим, но одних поставок для победы недостаточно. Американцы могли отправлять через Атлантику сколько угодно конвоев с припасами, но, если немецкие подводные лодки будут их систематически торпедировать, британцы так и останутся ни с чем. Если же народ окажется на грани голодной смерти, правительству придется капитулировать перед Гитлером. Весной 1941 года Рузвельт считал, что американское общественное мнение против объявления войны Германии, а Гарримана более всего расстраивало, что президент «не желает возглавить общественное мнение или продавить этот вопрос силой»{81}. Посол опасался, что президент и теперь недооценивает степень угрозы интересам Америки и союзников, не понимает истинную силу и амбиции советского руководства.

Удобно забыть, что на протяжении первых полутора лет войны у Советского Союза был договор с нацистами. Аверелл Гарриман едва успел приступить к исполнению обязанностей посланника Рузвельта по ленд-лизу в Лондоне, как нацисты в июне 1941 года вторглись на территорию СССР, нарушив пакт Молотова – Риббентропа о ненападении и принудив тем самым советское руководство к союзу с Великобританией. Хотя у американской публики отношение к коммунистам и нацистам было в равной степени враждебное, этот новообразовавшийся союз сулил неоспоримые преимущества. Имея Красную Армию, сражающуюся вместе с британцами, американцы могли себе позволить вовсе не вступать в войну. Рузвельт распространил ленд-лиз на СССР, ассигновав на это миллиард долларов. Аверелл горячо поддержал это решение, считая союз с Советами весьма позитивным поворотом в развитии событий. Он занял позицию сугубо практическую, проигнорировав советские убеждения насчёт устройства общества, промышленности и экономики. Главное, они против Гитлера. «Говоря без обиняков, чего бы это ни стоило – отвести войну от наших берегов, – цена эта будет достаточно низкой, чтобы её заплатить», – объяснял Гарриман{82}. (Хотя и личный интерес его, вероятно, в этом мнении укреплял: на июль 1941 года он по-прежнему имел собственность на $560 000 в рублях, вырученных в 1928 году от расторжения контракта на добычу марганца{83}.)

А вот Кэтлин, которой в ту пору было всего двадцать три года, практически сразу стала выступать против союза со Сталиным, пытаясь отговорить отца от столь рискованного шага, поскольку, по её мнению, цена в конечном итоге будет слишком высокой. Будучи репортером в Лондоне, Кэти быстро усвоила взгляды, принципиально отличающиеся от отцовских. Сначала в Международной службе новостей ей поначалу поручали освещать истории вроде «Задорное девичье пение помогает лондонцам забыть о горестях» или «Женщины стирают и развешивают бельё как ни в чём не бывало»{84}. Но постепенно её босс стал подпускать Кэтлин и к таким военным сюжетам, которыми более опытным репортерам было некогда или неинтересно заниматься. Например, это были пресс-конференции лидеров европейских правительств, таких стран, как Чехословакия, Югославия и Польша, бежавших на Запад от нацистов. Всего-то три года прошло с тех пор, как Кэти написала в Беннингтонском колледже дипломную работу о возможных последствиях вызывающе враждебного поведения нацистской Германии в отношении Чехословакии, – и вот, пожалуйста, трагические результаты налицо. Однако на этих пресс-конференциях самую острую озабоченность у недавних глав восточноевропейских стран вызывала отнюдь не продолжающаяся нацистская агрессия, а вступление Британии в альянс с Советским Союзом. Не нравилось этим изгнанникам внезапное и спешное обращение Великобритании и США в союзников Сталина.

И Кэтлин, и её отец трудились не покладая рук. В своих апартаментах в лондонском отеле «Дорчестер» отец с дочерью порою ночами напролёт обсуждали судьбы мира. Иногда доходило и до жарких, но здравых споров. «Войдя в круги свободных правительств в изгнании, – писала Кэти сестре, – я стала питать к Сталину совсем иные чувства (нежели Аверелл). Они ему не верят, боятся его и полагают, что он человек ушлый и американцев с британцами всяко перехитрит»{85}. Особенную озабоченность выказывали польские лидеры, заявлявшие, что Сталин ни перед чем не остановится, он использует любую возможность для захвата Польши и установления там советской власти. И Кэти им верила безоговорочно. А вот Аверелл, увы, лишь в августе 1944 года осознал, что его дочь была права, и нужно было бы прислушаться к её доводам.

В октябре 1943 года Рузвельт назначил Гарримана послом в СССР{86}. Несмотря на постоянные предупреждения поляков, что Сталину нельзя доверять, Гарриман был убежден: цели Советов совпадают с целями Запада. Естественно, они хотят обезопасить свои западные границы, где русские бодались с Польшей со времен императрицы Екатерины II и откуда подвергались нашествиям от наполеоновского в 1812 году до гитлеровского в 1941 году. Но Гарриман не считал Сталина способным зайти так далеко, чтобы насадить в странах вроде Польши марионеточные коммунистические правительства, а тем более аннексировать их территории{87}. Он полагал, что Соединённым Штатам следует быть готовыми занять твердую позицию на случай, если Советы вдруг решатся заступить за черту, во избежание риска «отложенных на будущее неприятностей» в американо-советских отношениях{88}. Однако, подобно большинству западных людей, включая Черчилля и Рузвельта, он полагался на крепкие личные отношения с советским руководством. Ведь Гарриман как-никак был бизнесменом, а бизнесменам нравится иметь дело с людьми, на которых можно положиться в силу личных симпатий. Так почему бы этот принцип не распространить и на советских политиков наравне